Кто пускает правду под нож, тот врагов себе уже нажил и присвоил право на дрожь

Долгое время на нашей домашней книжной полке стояло нетронутым шеститомное собрание Владимира Короленко (Библиотека журнала «Огонёк» 1971 года). Я в детстве не обращал на это собрание никакого внимания. Это же не Фенимор Купер и не Жюль Верн. Я читал только «Детей подземелья» и почти ничего не запомнил. Всерьёз на книги  Владимира Короленко обратил внимание только тогда, когда стали публиковаться долгое время находившиеся под запретом его дневники 1917-21 годов.  Но только значительно позднее я понял, что Короленко в нашей литературе и журналистике – одна из самых значительных фигур.  Не уверен, что в отечественной журналистике был кто-то ещё его уровня. «Сорочинская трагедия», «Мултанское жертвоприношение», «Дело Бейлиса», «Чудная», «Бытовое явление»... Своим студентам я рекомендую читать, прежде всего, Короленко.

Когда Владимир Короленко умер, Марк Алданов написал: «Владимира Галактионовича называли часто совестью русского народа. Незачем себя обманывать: народ его не знал, не знает и, вероятно, не скоро будет знать. Короленко весь целиком принадлежал русской демократической интеллигенции. Здесь имя Короленко стояло на огромной, недосягаемой высоте».

В 1917 году, после февральской революции, Короленко даже прочили в президенты России. Он мог бы быть и президентом, но не в такие кровавые времена.

Короленко (27 июля у него день рождения) тогда не писал в стол и своих взглядов не скрывал, а публиковался – если была возможность. А если не было, то отправлял письма новым властям. Был он человеком беспартийным и ничем, кроме совести, не связанным. Большое внимание уделял смертной казни – её истории и современности. И вывод сделал такой: при Ленине стало хуже всего («В настоящее время в России смертная казнь от имени государства фактически приостановлена, но зато как бы поощряются преступные формы казни: убийства по приговорам мафиозных сообществ, убийства политические и т. д. То есть Россия в этом вопросе опустилась ныне ниже времён языческих»). Но потом государство от своего имени казни возобновила, впрочем, от политических убийств тоже не спешило отказываться.

Наблюдения Короленко той поры: «Происходило вскрытие сейфов. Рабочий с мозолистыми руками, слесарь, производивший вскрытие, вдруг говорит: - Вот уже два года я делаю эту работу. Берут имущество буржуазии, - впрочем, я не люблю этого слова... Скажем, имущих классов. Но я ещё не видел, чтобы это имущество попадало в общую пользу... Вот эти золотые часы... Они попадут к красной буржуазии... А вот у меня как были железные часы, так и останутся, да и не надо мне других... А что теперь уже образуется красная буржуазия, то это верно...»

В 1911 году вышла статья Короленко «Истязательная оргия», посвящённая порядкам, царившим в псковской каторжной тюрьме: «То, что отчасти описал г. Базилевич (автор ещё одной статьи о псковской тюрьме. – Авт.), глухо доносилось и ранее из-за мрачных стен этой тюрьмы, и, наконец, ужасающий режим разразился "естественными" последствиями: сто пять человек объявили голодовку, а начальство приняло против этого акта отчаяния свои обычные меры. Прежде всего, трое зачинщиков подвергнуты порке».

И далее Короленко анализирует тексты двух псковских газет – «Псковской жизни» и «Правды» (существовала до революции такая газета псковских монархистов-националистов). Из «Псковской жизни» и статьи Короленко мы узнаём, что «старший надзиратель Брюмин, явившись к Иванову в одиночку с двумя другими надзирателями, набросились на него и стали избивать, причем один из них держал за ноги, другой давил горло, а Брюмин бил шашкой, пока вся постель не была залита кровью… Это говорит заключенный… Но он ссылается на свидетеля. И этот свидетель - тюремный священник Колиберский. В нашем распоряжении есть еще много других фактов, подобных этим, и даже более ужасных. Но - пока разве недостаточно и того, что огласили местные газеты?.. Таковы известия псковской прогрессивной газеты».

Затем Короленко начинает анализировать псковскую «Правду»: «В Пскове есть ещё газета монархистов «Правда». Передо мной номер 82-й этого националистического органа (от 14 декабря). Тут есть статья: "Россия, Америка и евреи", есть нападки на елецких "кадет", "втершихся в городскую думу", вообще все, что можно обычно встретить в органах этого рода. Но есть также статья о тюремных патронатах и затем, будто обведенная траурной рамкой, бросается в глаза заметка: "По поводу порядков в нашей каторжной тюрьме". Короленко ожидал увидеть, что монархисты начнут опровергать сведения, которые распространили их оппоненты. Но ничего подобного не произошло («ни разъяснений, ни тем более опровержений не последовало…»). Короленко предполагает, что «большая часть данных, приведенных в письме арестанта, соответствует действительности».

«Итак, - пишет Короленко в 1911 году, - весь Псков знал о том, что жестокость тюремной администрации давно вышла за пределы "разумной строгости", что в тюрьме с заключенными обращаются не как с людьми, а как "с тварями". Ужасы псковского застенка, просачиваясь сквозь его стены, возбуждали в городе осуждение и негодование…». О состоянии псковских дореволюционных тюрем и порядков, царивших в полицейских участках, как-нибудь следует написать отдельно.

Что же касается псковской Центральной каторжной тюрьмы, открытой в декабре 1908 года, то та голодовка даром не прошла. Благодаря газетным публикациям через четыре дня тюремное начальство  было вынуждено немного смягчить режим - ненадолго. Однако в мае 1914 года в псковской тюрьме снова объявили голодовку. На этот раз в ней участвовало не 105, а 286 человек…

О Владимире Галактионовиче я могу говорить долго. О том, как писал о цензуре, о смертной казни, о сознательной лжи властей (и царских, и большевистских). Но надо закругляться. 1 ноября 1917 года Короленко, живший тогда в Полтаве, в своём дневнике напишет: «Всё охвачено каким-то параличом, и большевизм расползается, как пятно на протечной бумаге. Полтава пассивно отдается во власть самозваных диктаторов.  Интересно: мне сообщили, что в совете можно говорить все что угодно. Не советовали только упоминать слово "родина". Большевики уже так нашколили эту тёмную массу на "интернациональный" лад, что слово "родина" действует на неё, как красное сукно на быков».

Этот снег так похож на пепел,
Что ищешь источник огня.
Но нет ничего нелепей
Искать. Кто огонь отнял,
Тот знал, что есть право на холод,
Тот знал, что есть право на ложь.
Забитая правда – повод
Войти, куда ты не вхож.
Весь путь был из серых пятен.
Давили с боков этажи.
Сюжет был настолько невнятен,
Что хотелось жизнь отложить,
На прощание сделав фото.
И дверь забить за собой.
Этот снег был похож на что-то,
Но с фантазией вышел сбой.
Легко утонуть в этой жиже.
Осталось память стереть.
Ты ищешь источник жизни?
Он очень похож на смерть.
Но это уже неважно.
Кто пускает правду под нож,
Тот врагов себе уже нажил
И присвоил право на дрожь.
Он открыл сезон опасений,
Обновив свой животный страх.
Не прогрелся воздух весенний.
Нет пока что правды в ногах.
Но и это уже неважно.
Не страшен и чёрт во плоти,
Потому что проснулась жажда
Источник жизни найти.