Пока живёшь в плену у кириллицы - она держит, не позволяя горбиться

В 2008 году в Пскове в колледже искусств презентовали книгу Юрия Лотмана «Пушкин. Статьи и заметки». В город тогда приехали посол Эстонии в России Марина Кальюранд, генеральный директор Всероссийской государственной библиотеки иностранной Екатерина Гениева… На презентации Екатерина Гениева сказала: «В те ужасные дни лета 2007 года мы встретились с Мариной Кальюранд в одном из московских кафе, расположенных неподалёку от посольства Эстонии. Встречаться пришлось на «нейтральной территории», так как посольство находилось в осаде наших фашиствующих молодых людей. Именно тогда мы решили: нужно что-то делать. И сделали эту книгу».

«Те ужасные дни» - это время, когда в России Эстонию в очередной раз стали обвинять в фашизме. Самыми заметными обвинителями стали нацболы и «нашисты», у которых тоже была не самая безупречная репутация. Идея «русского национализма» уже тогда стала набирать популярность. Это выражалось, в том числе, и в забрасывании эстонского посольства яйцами. В Пскове в 2007 году дошло до выстрелов. В ночь на 10 мая 2007 года неизвестный выстрелил в здание эстонского консульства из охотничьего ружья, разбив окно. И вот спустя некоторое время была выпущена книга Юрия Лотмана о Пушкине. Это и был адекватный ответ националистам разных стран. Лотман был основатель «тартусской школы». Лотман – человек, объединяющий Россию Эстонию больше, чем кто либо.

Когда надо стрелять – такие люди как Лотман стреляют. Юрий Лотман прошёл всю Великую Отечественную войну – от первого до последнего дня. Служил связистом в артиллерии. Был награждён орденом «Красной Звезды», орденом «Отечественной войны II степени», медалью «За отвагу», медалью «За боевые заслуги». Но тогда была война с фашистскими захватчиками. Подразумевается, что в мирное время всё должно быть иначе. Не на все вопросы можно найти ответы с помощью оружия или угроз. Каким бы хорошим военным связистом ни был Лотман, но прежде всего он был русским литературоведом, культурологом и семиотиком, связывая многие города и страны.

У Пскова были давние отношения с Юрьевом-Дерптом-Тарту. До Тарту и сейчас можно из Пскова, если в кармане загранпаспорт с визой, доехать быстрее, чем до большинства других городов. А когда границ не было, это было совсем просто. В детстве я особенно любил поездки на «Ракете». Сел на набережной реки Великой, прошёл по Псковскому и Чудскому озеру до реки Эмайыги, и ты уже в Тарту. В советское время многие псковичи ездили туда за продуктами. Поэтому я помню, как мы ошарашили первого прохожего эстонца, спросив у него утром, как пройти в музей? Эстонец бросил свои дела и повёл меня с мамой в музей. Когда он привёл нас туда, там не было ни одного посетителя. Нас встретили как дорогих гостей…

Кроме географической близости была ещё и научная близость Пскова и Тарту. Университет (он назывался «Академиа Густавиана») в Тарту основал в 1632 году шведский король Густав II Адольф (тот самый, что безуспешно штурмовал Псков в 1615 году – явно не с намерением основать в Пскове университет). После вхождения Эстляндии в состав России университет закрылся. При Павле I в наших краях задумали снова создать университет. Предложений было несколько. Создать университет в Митаве, Пскове или Дерпте. Остановились всё-таки на городе с университетскими традициями.

Но так уж получилось, что, наверное, самый знаменитый учёный в истории этого университета – Лотман (даже известнее преподававшего в университете лауреата Нобелевской премии 1909 года химика Вильгельма  Фридриха Оствальда) оказался в Тарту вынуждено. Спустя несколько лет после окончания войны в СССР началась борьба с космополитизмом. Работы в Ленинграде для учёного с его фамилией не нашлось. В Тарту по той же причине приехала и родившаяся в Пскове Зара Минц – будущая супруга Юрия Лотмана.

Как рассказывали основатели «Тартусской школы», «в Тарту тогда было не до космополитов, там занимались травлей буржуазных кадров». «Безродные космополиты» на фоне «эстонских буржуазных националистов» в республике, недавно присоединённой к СССР, казались безобидными. И это позволило работать в относительно свободных условиях.

Вскоре наладились связи тартусских филологов с псковскими, работавшими в псковском пединституте. В Пскове преподавал однокурсник Лотмана Евгений Маймин. После того как Маймин защитил докторскую диссертацию, Лотман отослал ему телеграмму: «Всего что ведал наш Евгений пересказать мне недосуг привет тебе великий гений и корифеус всех наук».

В воспоминаниях Маймина есть эпизод, характеризующий атмосферу травли «космополитов». В 1949 году литературовед – специалист по творчеству Чехова Георгий Бердников  - «разоблачал» с трибуны «безродного космополита» знаменитого литературоведа Бориса Эйхенбаума. Эйхенбаум тогда был болен (умрёт он только спустя 10 лет – в 1959 году), но Бердников подстраховался, отправив в министерство запрос: «Если Эйхенбаум умрет до разоблачения, хоронить ли его как профессора или как космополита?». Ему ответили: «Как профессора».

После очередных публичных «разоблачений» Эйхенбаум написал в своём дневнике: «Так получилось, что мы сейчас не нужны. Жаль, конечно, что нужны подлецы и дураки, но надо утешаться тем, что это не везде, а в нашей маленькой области, которая оказалась на задворках. В самом деле, что мы значим рядом с атомной бомбой?..». Подлецы и дураки нужны во все времена. Это необходимая часть человечества. Даже более необходимая, чем атомная бомба. Но вряд ли Эйхенбаум был прав в том, что «это не везде». Везде. Он просто слишком был сосредоточен на литературоведении. И когда Сталин вдруг почувствовал себя большим специалистом в языкознании и учинил научный разгром, Эйхенбаум запишет: «Литературоведческого языка нет, п.ч. научной мысли в этой области нет – она прекратила течение своё…».

Это был слишком пессимистический взгляд. В это самое время как раз начинала формироваться «Тартусская школа» во главе с Юрием Лотманом и Зарой Минц.

Зара Минц – крупнейший специалист по творчеству Александра Блока. Она познакомилась с Лотманом, когда училась в ленинградском университете. Ей порекомендовали человека, который мог бы нарисовать стенгазету. А Лотман рисовал хорошо (самые известные его рисунки – шаржи на самого себя). Зара Минц попросила о помощи, но Лотман сказал, что бесплатно не работает. «Ну, усатая сволочь», - ответила ему Зара Минц. «Это было началом их знакомства», - улыбаясь, вспоминали их друзья.

Как вспоминала литературовед и гроссмейстер, неоднократная чемпионка СССР, участница турнира претенденток за титул чемпиона мира по шахматам Лариса Вольперт (с 1962 по 1977 годы преподававшая в Псковском педагогическом институте): «Тарту стал Меккой литературоведения на планете». В конце концов, Лариса Вольперт в 1977 году тоже переедет из Пскова в Тарту. Но обратное движение тоже было. Лотман публиковался в сборниках, издаваемых псковским пединститутом, приезжал в Псков читать спецкурсы. Или в гости – к тому же Евгению Маймину на его юбилей. Или просто в Пушкинские Горы. Конечно же, приезжала в свой родной город и Зара Минц (о Юрии Лотмане и Заре Минц друзья говорили: «Они были не отделимы друг от друга»).

«Тартусская школа» - это, пожалуй, не только научное понятие. Демократизм там был явно нестоличный. С одной стороны, со студентами общались исключительно на «вы», а с другой - общение не ограничивалось университетскими аудиториями, то и дело переходя в квартиру, где жили Юрий Лотман и Зара Минц. Неформальная нестоличная жизнь.

Леонид Столович, знавший Юрия Лотмана и Зару Минц с 1949 года, рассказывал о Лотмане: «Он был необычайно остроумным человеком. Его остроумие было органичным, оно прорывалось в различных ситуациях, подчас отнюдь не веселых. Но, как однажды заметил Зиновий Паперный, это не правда, что юмор нам помогает жить. Юмор помогает выжить».

«Свидетельствую: свет исходил от неё всегда, - вспоминал филолог Андрей Немзер о Заре Минц. - Даже при «неприятных» разговорах. Даже когда З.Г. обоснованно и страстно сердилась. Впрочем, ободряла и защищала слабых (иногда – этих чувств не стоящих) она гораздо чаще. В З.Г. жило настоящее милосердие, неотделимое от настоящей же весёлости». Однако вряд ли этот свет разглядел бы главный партийный идеолог СССР того периода Михаил Суслов. Тартусские филологи изучали не просто «золотой» (Лотман) и «серебряный» (Минц) век. Там изучали структурализм и семиотику, что по московским меркам было занятием формалистическим и идеалистическим. Заниматься этим было не запрещено, но нежелательно. Правда, иногда удавалось не просто что-то создавать, но и издавать. Зара Минц, например, сумела замаскировать издание своего четырёхтомного труда «Лирика Александра Блока» под спецкурс для студентов-заочников. Второй том, изданный в 1969 году, то есть вскоре после пражских событий 1968 года, вышел с посвящением «Моим чешским друзьям». Посвящение заметили слишком поздно, но расценили как «реванш сил, разгромленных в Праге». Конечно же, это не был реванш. Это было просто скромное проявление той самой свободы, без которой никакого развития, в том числе научного, не бывает.

Много лет своей жизни Юрий Лотман отдал изучению семиотики – учению о знаках и знаковой системе.

Я смотрю изданную в 1973 году в Таллине книгу Лотмана «Семиотика кино и проблемы киноэстетики». Труд, вроде бы, научный, но читается как хорошая художественная книга (главы называются «Сюжет кино», «Борьба со временем», «Борьба с пространством», «Проблема киноактёра»…). Вот короткий отрывок про семиотику: «Человека окружают вещи, ценность которых имеет социальный смысл и не соответствует их непосредственно вещественным свойствам. Так, в повести Гоголя "Записки сумасшедшего" собачка рассказывает в письме своей подруге, как ее хозяин получил орден: "… очень странный человек. Он больше молчит. Говорит очень редко; но неделю назад беспрестанно говорил сам с собою: получу или не получу? Возьмет в одну руку бумажку, другую сложит пустую и говорит: получу или не получу? Один раз он обратился и ко мне с вопросом: как ты думаешь, Меджи, получу, или не получу? Я ровно ничего не могла понять, понюхала его сапог и ушла прочь". Но вот генерал получил орден: "После обеда поднял меня к своей шее и сказал: "А посмотри, Меджи, что это такое". Я увидела какую-то ленточку. Я понюхала ее, но решительно не нашла никакого аромата; наконец, потихоньку лизнула: соленое немножко". Для собачки ценность ордена определяется его непосредственными качествами: вкусом и запахом, и она решительно не может понять, чему же обрадовался хозяин. Однако для гоголевского чиновника орден - знак, свидетельство определенной социальной ценности того, кто им награжден…». В общем, Лотман не маскировал мысли под наукообразным нагромождением слов. По этой причине на его лекциях всегда было множество слушателей - не обязательно студентов. По этой же причине его беседы на разные темы уже несколько десятилетий показывают по телевизору, и они не устаревают, как многие другие телепередачи, устаревающие до того, как успевают попасть на экран.

В конце концов, филология, прежде всего, это любовь – к слову и к тому, к кому оно обращено. А там, где есть любовь, без праздника не обойтись.

Что же касается семиотики, то Леонид Столович рассказывал такую историю: «Лето 1972 г., поселок Валгеметса. Я приехал из Тарту и привез свежий номер «Литературной газеты». В этом номере от 9 августа 1972 г. было напечатано «открытое письмо» верноподданного партийного публициста Александра Кривицкого в западно-германскую газету «Дер Тагесшпигель», в котором гневно разоблачаются утверждения немецкого журналиста Вольфганга Крауса о том, что в Советском Союзе нет свободы слова и мысли. В качестве примера такой «свободы» Кривицкий приводит серию ученых записок Тартуского университета под общим названием «Труды по знаковым системам». Эта информация явно предназначалась «на экспорт»: вот де какая у нас свобода, публикуем работы и по семиотике, хотя «здесь многое еще спорно, далеко не все убедительно в равной мере». Кривицкий, разумеется, умалчивает, что по поводу зарубежных и отечественных структурно-семиотических исследований уже прозвучали руководящие окрики, появились разоблачительные статьи в столичных журналах… Спешу поделиться с Юрием Михайловичем, который в это время был в Валгеметса, публикацией в «Литературной газете». Он слушал напряженно, ожидая очередной удар по семиотике. Но когда узнал, что на этот раз его не поносят, а Кривицкий даже приводит «Труды по знаковым системам» в качестве положительного примера, брезгливо бросил:

– Фу, нашел пятак в говне!».

Пока живёшь в плену у кириллицы -
Она держит, не позволяя горбиться.
Выйдешь на улицу, а там метелица.
У метелицы давно бессонница.
Снег, как пауки в госбанке, копится.
Это религия такая – кириллица.
Она и есть всё наше спасение.
Не позволяет лишний раз обидится,
И пробуждает мотивы весенние.

С красной строки выходишь на улицу,
А там  снеговик тает и скалится.
В голове мысль, как земля, – вокруг солнца крутится,
А под ногами крутится карлица.
Но весна, и крестьяне на весну молятся,
А буквы, словно грачи разлетаются.
АБВ – лишь начало, как святая Троица.
Карлица напялила пёстрое платьице.
На душе становится невыразимо весело.
Кириллица и карлица набрали побольше воздуха.
И уже не важно, что под ногами весеннее месиво.
Каждый, кто хочет, - идёт по воде как посуху.