Природа отдыхает на тех, кто её не любит

Пришвина я упоминал здесь, когда писал о Яне Райнисе (12 октября). Они, судя по всему, проходили по одному делу и сидели в одних и тех же тюрьмах – в Риге и Митаве (за «пропаганду социал-демократических идей»). Это было в позапрошлом веке – в 1897 году.

Михаил Пришвин был очень последовательный человек. Долгое время его знали только по тем книгам, которые он издавал. Они были посвящены природе. «Край непуганых птиц», «Золотой луг», «Кладовая солнца»… Помню, как я летом после окончания первого класса впервые с мамой отправился в дальний полёт на Ан-24 рейсом «Псков - Минеральные Воды» с посадками в Ростове-на-Дону и Харькове. Со мной была книга Пришвина «Кладовая солнца» - для надёжности.

Последовательность Пришвина видна по его дневникам. Они уникальны – потому что он вёл их большую часть жизни. Они едва поместились в пятитомник. В них история не только жизни Пришвина, но история нашей страны – начиная с 1905 года и заканчивая 1954 годом. Целых полвека. В отличие от многих своих коллег-писателей Пришвин революцией 1917 года никогда не восторгался, и разочаровываться ему не пришлось. Были и те, кто воспринял революцию с ненавистью, а потом притерпелся и даже полюбил (или сделал вид, что полюбил). Такие попадались даже среди белоэмигрантов. Они воевали с большевиками, а потом их идеи пропагандировали. Пришвин тоже на них не похож.

Одна из причин, по которым он уцелел в сталинские времена, была в том, что Пришвин не приближался к власти слишком близко. Некоторые в последствии расстрелянные писатели дружили с чекистами, всё время мелькали на партсобраниях, занимались разоблачениями «врагов» и неизбежно оказывались в поле зрения тех, кто время от времени проводил чистки. А Пришвин в это время находился в стороне, бродил где-нибудь в северных лесах или на Кавказе с фотоаппаратом. Вёл дневник. Публиковал аполитичные детские книжки о птицах и животных.

Вот одна из записей его дневника. Это не 1917 год, не 1918, а 13 августа 1951 года. О чём пишет в самую глухую сталинскую пору орденоносный писатель (Пришвин получил орден «Знак Почёта» в 1939 году и орден Трудового Красного Знамени в 1943 году)? Вот о чём: «Тяжело думать, что революция, начиная с Октября и до сейчас, не дала мне малейшей радости жизни, и я радовался как бы преодолевая тяжкую болезнь революции. И в то же время я никогда не желал быть где-нибудь в другом месте, в каких-нибудь счастливых местах без революций. Всё время внутри революции я сохранялся, как спящая почка будущего. Мои произведения зеленели тоже как бы из спящих почек, и, вопреки всему, спящие почки хранят будущее… Конечно, не вкуси я в юности марксизма, задень меня революция хоть бы чуть-чуть, я не мог бы написать своих вещей о природе. И то же самое, не переживи я в юности эту же самую революцию в своём кружке (1895 год), я не посмел бы себя так свободно и независимо держать в наше время».

В одном абзаце отражена почти вся его жизнь и его убеждения.

В юности Пришвин жил неподалёку от Псковской губернии – в Риге. Там он учился в Рижском политехникуме. Но рассказ «Лисичкин хлеб», навеянный впечатлениями Пришвина от поездки в Струги Красные (бывшие Струги Белые), появился совсем в другие времена – в конце тридцатых. Впервые он вышел  в журнале «Новый мир» (№ 5, 1939 год) с подзаголовком: «Книга рассказов». Во вступлении сказано: «Все эти рассказы явились на свет в поисках идеального рассказа для детей. А идеальным рассказом я считаю одинаково интересный рассказ для всех поколений. В своих поисках я исходил не от русской сказки и не от Льва Толстого в его рассказах о природе. Близости к детям я достигал, стараясь рассказывать им не о чём-нибудь поучительном, а о собственных своих играх взрослого человека…».

Героиня маленького рассказа – маленькая Зиночка из деревни Гари. Михаил Пришвин дружил с её отцом Василием Волковым. Знакомство произошло после того, как Пришвин увидел, что Василий Волков переносит мальков форели из маленьких речных луж в более глубокие места.

Позднее повзрослевшая Зинаида рассказывала, что чуть не утонула в пруду, доставая упавшую туда «ягодку-малинку для дяди Миши», то есть для Пришвина. «Твой подарок, Зиночка, я никогда не забуду, - сказал её писатель. - Учись скорее читать. «Лисичкин хлеб» - это мой подарок тебе, милая ягодка».

В рассказе автор говорит Зиночке об обитателях леса: «…И рассказал ей про тетерева: как он живёт в лесу, как бормочет весной, как берёзовые почки клюёт, ягодки осенью в болотах собирает, зимой греется от ветра под снегом. Рассказал ей тоже про рябчика, показал ей, что серенький, с хохолком, и посвистел в дудочку по-рябчиному и ей дал посвистеть. Ещё я высыпал на стол много белых грибов, и красных, и чёрных. Ещё у меня была в кармане кровавая ягодка костяника, и голубая черника, и красная брусника. Ещё я принёс с собой ароматный комочек сосновой смолы, дал понюхать девочке и сказал, что этой смолкой деревья лечатся.

- Кто же их там лечит? - спросила Зиночка.

- Сами лечатся, - ответил я. - Придёт, бывает, охотник, захочется ему отдохнуть, он и воткнёт топор в дерево и на топор сумку повесит, а сам ляжет под деревом. Поспит, отдохнет. Вынет из дерева топор, сумку наденет, уйдет. А из ранки от топора из дерева побежит эта ароматная смолка и ранку эту затянет.

Тоже нарочно для Зиночки принёс я разных чудесных трав по листику, по корешку, по цветочку: кукушкины слёзки, валерьянка, петров крест, заячья капуста. И как раз под заячьей капустой лежал у меня кусок черного хлеба: со мной это постоянно бывает, что, когда не возьму хлеба в лес - голодно, а возьму - забуду съесть и назад принесу. А Зиночка, когда увидала у меня под заячьей капустой чёрный хлеб, так и обомлела:

- Откуда же это в лесу взялся хлеб?

- Что же тут удивительного? Ведь есть же там капуста!

- Заячья...

- А хлеб - лисичкин. Отведай. Осторожно попробовала и начала есть…».

По поводу хлеба… Из  дневников Пришвина можно выудить так много интересных исторических цитат, что большинство приводить бессмысленно. Лучше почитать дневники. Подряд. И всё же самые для меня интересные записи – не те, где Пришвин записывает свои мысли о происходящих событиях, а те, где он фиксирует в свойственном ему стиле наблюдения. Вроде бы мы об этих событиях многое знаем, но, как правило, из дневников политиков – большевиков, меньшевиков, эсеров, монархистов…. А какими глазами смотрел на это такой писатель как Пришвин? Какой он увидел Февральскую революцию и её знаменитые хлебные очереди?

«26 февраля 1917 года. Сегодня 26-го все газеты не вышли… Знакомые барышни стоят в очереди за хлебом – вы как сюда попали? «Мы шли на выставку Союза художников, смотрим – очередь коротенькая, и стали. Мы всегда, как увидим коротенькую очередь, за чем бы ни шли – остановимся». Как птички... Приходим на выставку с кусочками чёрного хлеба – хлеб этот для дома, для семьи, а вот картины для себя: то хлеб, а то совсем другое, и та барышня милая, что стала в очередь из-за хлеба для семьи, мила…». Это и есть Пришвин. Перекликается с «Лисичкиным хлебом». Как птички…

В том же предисловии к рассказам из «Нового мира» 1939 года  Пришвин объясняет суть своего литературного метода: «Давным-давно, будучи ещё сам ребёнком, я заметил, что взрослые играют ещё гораздо более детей и тратят денег на свои игрушки гораздо больше, чем для детей. Так почему же нам надо рассказывать детям непременно о полезном и поучительном? Надо рассказывать, по-моему, прежде всего, искренно детям, как взрослым, считая их в деле оценки художественного произведения, сказки, полноправными гражданами. Вторым целебным источником в моих поисках были разговоры людей между собой, когда они бывают лицом к лицу. В этих разговорах, в ритме их речи мне постоянно слышится сказка и, даже больше, чудится мне какая-то сила неоткрытая, подобная свету, если бы мы были слепые; чувствуешь какое-то светлое пятно и ощупью идёшь к нему с пером, как слепой идёт по свету с костылём».

Пришвин не был человеком, который отгородился от внешнего мира, сознательно не замечая того, что происходило в стране. Наоборот, он происходящее методично фиксировал – словами и на фотографическую плёнку. Фактически он фиксировал преступления – варварское разрушение исторических памятников, храмов…: «Наша республика похожа на фотографическую тёмную комнату, в которую не пропускают ни одного луча со стороны, а внутри всё освещено красным фонариком», - записал он в дневнике.

Конечно же, Пришвин в своём тайном дневнике записывал не только то, за что можно было угодить в тюрьму. У него полно таких вот высказываний: «Кто человека понимает, уважает, тот и самовару не даст убежать».

Есть одно высказывание Пришвина, которое, на мой взгляд, сейчас как никогда актуально. Сегодня у нас любят во всеуслышание порассуждать о «великой миссии» России. Это не обязательно милитаристская идеология. С той же миссионерской уверенностью высказываются вполне мирные люди, которые, тем не менее, убеждены, что у России есть некая особая миссия (в музыке, литературе, спорте…). Вот что записал Пришвин 21 мая 1950 года: «Слова Белинского, что Россия скажет миру новое слово… Моя родная страна скажет новое слово, чем укажет путь всему миру. А разве немец не так тоже думал, англичанин, француз? Путь веры в миссию своей страны кончится непременно войной…».

Пришвин не был только добрым дедушкой, который рассказывает занимательные истории маленьким детям. Вот что он написал об одной из своих встреч с писателем Борисом Пильняком (расстрелянным в 1938 году): «… вечером после заседания правления Федерации} у Воронского встретил Пильняка и наконец-то отвёл себе душу: совершенно серьёзно и самыми поносными словами я изругал его и как человека и как писателя. В ответ на это он уговорил меня ехать к нему в гости пить ликёр, мне было совестно отказаться. Был у него, ночевал, выслушал его исповедь: признался в дружбе с генералом от ГПУ, раскаялся в своём поведении и т. п. В конце концов у меня осталось, будто я был у публичной женщины и не для того чтобы воспользоваться ей, а только выслушать её покаяние…».

Не раз появляется у Пришвина слово «погром».  Он задаёт себе вопрос: «Всегда ли революцию сопровождает погром («грабь награбленное»)? А в другом месте пишет более развёрнуто: «Погром. Когда бьют без разбора правых и виноватых, и вообще всякие меры и даже закон, совершенно пренебрегающий человеческой личностью, носят характер погрома. Ужас погрома - это гибель «ни за что, ни про что» (за грехи предков). «Грабь награбленное» - это погром. И так, наверное, всегда погром является непременным слугой революции и возможно представить себе, что погром иногда становится на место революции. Нынешний погром торгового класса ничем не отличается от еврейского погрома и может кончиться еврейским погромом в собственном смысле слова, потому что евреи были торговцами с древнейших времен. Говорят, будто из Москвы начали высылать множество евреев…». Это дневник 1930 года. В начале того года у Пришвина много таких горьких записей:

«Сколько лучших сил было истрачено за 12 лет борьбы по охране исторических памятников, и вдруг одолел враг, и всё полетело: по всей стране идёт теперь уничтожение культурных ценностей, памятников и живых организованных личностей».

«Сильнейшая центральная власть и несомненная мощь красной армии - вот всё «ergo sum» коллектива советской России. Человеку, поглощённому этим, конечно, могут показаться смешными наши слёзы о гибели памятников культуры. Мало ли памятников на свете! Хватит! И правда, завтра миллионы людей, быть может, останутся без куска хлеба, стоит ли серьёзно горевать о гибели памятников?»

«Не то замечательно, что явился негодяй - ими хоть пруд пруди! - а что довольно было ему явиться и назвать дом учёных контрреволюционным учреждением, чтобы вся Москва начала говорить о закрытии дома учёных. По всей вероятности, такое же происхождение имеют и все нынешние зверства в отношении памятников искусства: причина гибели, например, нашей колокольни вернее всего заключается в собаке, подобной проф. Коровину, тоже, какой-нибудь негодяй из семинаристов, спасая свою шкуру, воинствует в безбожии, а мы, запуганные, забитые воображаем себе какую-то непреодолимо великую силу разрушения, проносящуюся над нашими головами».

Сопротивлялся ли этому Пришвин? Ещё как. Но это не был лобовой удар. Когда большевики стали запрещать рождественские ёлки, то Пришвин писал, что не смогут же они запретить все деревья в стране. Красоту запретить нельзя. Да и слово любви можно только слегка заглушить. «Удались снимки медведя, - записал Михаил Пришвин. - Идея моя ввести в действительный зимний лес игрушку оказалась блестящей. Если не попаду в погромную полосу и не пропаду, оставлю после себя замечательную детскую книжку, моё слово любви, может быть, в оправдание всей жизни, может быть, так без всего: удалось и «ша!» (… и точка!) (раз-два и в дамки)".

Раз сто я от разных людей слышал одно и то же: эти люди, а эти – нелюди. С одними жестоко поступать можно, а с другими – нельзя. Уничтожать надо нелюдей, зверей… Примерно так рассуждали и продолжают рассуждать те, кто готов уничтожить настоящего или мнимого врага в два хода. Первый ход: он не человек. Второй ход: делай с ним всё что хочешь.

Мы умеем отличать волка от ягнёнка. Мы умеем отличать паука от мухи. А вот что об этом написал знаток зверей и птиц Пришвин: «Плохо у нас, много хуже, чем у птиц, там птицы мирные и хищники так резко отличаются, издали видно, где ястреб летит, какой голубь сидит наверху дерева, у нас всё смешано, и хищники-люди, домогатели власти вид имеют совершенно такой же, как и мирные люди».

«…изменить географию края непуганых птиц»,
А заодно и рыб. Довериться эхолоту.
За зеркальным озером скрылся северный принц.
Он ушёл на охоту.
Скрылся, забрался поглубже в лес.
Охотник дичает с каждым убитым зверем.
Внутри одного из зверей принц исчез.
Но никто не поверил.
В зеркальном озере утонул эхолот -
Не ведая брода.
Озеро немедленно покрыл лёд.
Недолёт. Отдыхай, природа.

Природа отдыхает на тех, кто не скрылся.
Природа отдыхает на тех, кто её не любит.
С корабля по зеркальному льду бегут крысы.
С корабля по зеркальному льду бегут люди.
Здесь вообще каждый второй напуган
И каждый третий в движениях скован.
Кто не скрылся под маской, тому приходится туго,
И переменится это не скоро.

Не ищите того, кто привык к чёрному ходу.
Он сегодня смертельно занят. Он ушёл на охоту.