Простоты мудреца стало больше, чем нужно

Самое мягкое, что я в детстве слышал об Алексее Суворине – это высказывание Салтыкова-Щедрина о суворинской газете «Новое время».  Салтыков-Щедрин саркастически назвал её «Чего изволите?». Ульянов-Ленин писал, что Суворин «повернул к национализму, к шовинизму, к беспардонному лакейству перед власть имущими». Руководствоваться тем, что раз Ленин ругает, значит – достойный человек, тоже было бы неправильно. Но ведь и сам Суворин не отрицал, что совершил политический поворот.

Алексей Суворин приезжал в Псков не как издатель и не как журналист, а как автор пьесы, которая шла на псковских подмостках. Дело было в 1904 году, о чём он написал в своём дневнике. В Пскове показывали спектакль, поставленный по пьесе Суворина «Царь Дмитрий Самозванец и царевна Ксения». В главной роли был Борис Глаголин (он же – Борис Гусев) - драматург, режиссёр, артист-новатор, один из первых российских кинематографистов.

Представление проходило 11 сентября, и это важно. В те годы многие спектакли в Пскове показывали в Летнем театре. Сентябрь для таких постановок в наших краях – не самый лучший месяц. И Суворин в дневнике это отметил, написав про представление, что «оно было в деревянном и, конечно, холодном летнем театре, которым управляет Драмат. Кружок. Во главе его Александр Андреевич Коропчевский, управляющий отд. дворянского и крестьянского банка. Играли, конечно, плоховато и с сокращениями».

Думаю, что «плоховато и с сокращениями» – это лучше, чем «плоховато, но без сокращений».

Правда, игру Глаголина драматург оценил высоко. Значительно выше, чем гостиницу, в которой Суворин поселился. Псковские гостиницы в дневниках и воспоминаниях 100-150-летней давности обычно принято ругать. Как ругал, например, Николай Лесков, о котором я писал здесь 10 сентября. Лескову особенно не понравились жулики-лакеи и «клопы точно вишни владимирские», - отчего приходилось душные псковские ночи проводить на подоконнике. В сентябре Суворин душных ночей избежал, зато спал скверно. Встал в 4 утра 12 сентября и обнаружил, что чернил нет. «Очевидно, в нумерах чернила не полагаются», - написал раздражённо Суворин чем-то, но не чернилами. Но вряд ли кровью.

Антон Чехов давно советовал Суворину написать роман, хотя сам свой роман так и не написал - только грозился. Во всяком случае, существует письмо Чехова Суворину, отправленное 11 марта 1889 года: «Начал его, т. е. роман, сначала, сильно исправив и сократив то, что уже было написано. Очертил ужо ясно девять физиономий. Какая интрига! Назвал я его так: "Рассказы из жизни моих друзей", я пишу его в форме отдельных законченных рассказов, тесно связанных между собою общностью интриги, идеи и действующих лиц. У каждого рассказа особое заглавие. Не думайте, что роман будет состоять из клочьев. Нет, он будет настоящий роман, целое тело, где каждое лицо будет органически необходимо». С романом, как у Чехова, так и у Суворина ничего не вышло. Правда Суворину говорили, что его дневник и есть тот самый роман.

Сегодня Суворин интересен как тип «осторожного русского либерала». В его биографии имелся опыт издания книги под названием «Всякие: Очерки современной жизни» (под псевдонимом «А.Бобровский» - Суворин родился в Бобровском уезде Воронежской губернии), в значительной степени, основанной на публикациях в «Санкт-Петербургских ведомостях». Цель этой книги Суворин обозначил так: «Я задался мыслью снять несколько те чёрные краски, которые положены на так называемых нигилистов такими мерзавцами, как Лесков…» 

Но по стечению обстоятельств в цензуру книга поступила в тот самый день, когда Каракозов стрелял в Александра II - 4 апреля 1866. Суворин испугался и решил, что наступившие времена – не самое лучшее время издавать книгу в том виде, в котором он её задумал. О  чём он и сообщил председателю Главного управления по делам печати Михаилу Щербинину (незаконнорожденному сыну московского губернского предводителя дворянства Павла Дашкова), а потом и вообще заявил «о своём намерении не выпускать книгу в настоящее время». Это была самоцензура.

Она не сильно Суворину помогла. Цензор Щербинин уже прочитал то, что ему показалось опасным, если не сказать преступным. Управляющему III Отделения Николаю Мезенцеву Щербинин написал, что Суворин: «…изображает под прикрытием прозрачного и легко доступного пониманию вымысла личности людей, осужденных у нас как государственные преступники, возбуждает в читателе симпатии к этим личностям и той среде, которая известна у нас под именем "нигилистов", и предполагает между прочим точный рассказ и исполнение судебного приговора над Чернышевским а равно заключает в себе умышленно враждебное сопоставление высших и низших классов общества, пропаганду коммунистических, социалистических и материалистических теорий и отрицает необходимость брака».

Суворин тоже направил письмо, но только министру внутренних дел Петру Валуеву – с просьбой переделать вторую часть книги, а если не получится – уничтожить её. Автор готов был на это пойти, но сохранить политическую благонадёжность, неосторожно им утраченную. Однако дознание уже началось. Во время дознания всерьёз обсуждались литературные вопросы – прототипы и т.п. Суворин объяснял представителям МВД, что не старался возбуждать у читателей симпатии: «Мне казалось более целесообразным выставить человека честного, искренно преданного своим убеждениям, и на нём показать всю тщетность и непригодность дорогих ему теорий». Суворин считал, что бороться с нигилистами следовало не грубым очернительством, а развенчанием пропагандируемых ими идеалов. Этой книге Суворина, которую остановил выстрел Каракозова, самоцензура и цензура, Николай Некрасов посвятил стихотворение «Пропала книга»: «Пропала книга! Уж была // Совсем готова - вдруг пропала!..// Пропала! с ней и труд пропал, // Затрачен даром капитал, // Пропали хлопоты большие... // Мне очень жаль, мне очень жаль, // И, может быть, мою печаль // Со мной разделит вся Россия!»

Жалко было не столько книги, сколько того, что российские власти вмешивались в литературный процесс. И литераторов, которые вынуждены были это терпеть или даже действовать на упреждение, предугадывая действия цензуры.

Книга пропала, но не насовсем. Суворина власти тогда пощадили, надолго арестовывать не стали. Окружной суд приговорил автора к 2 месяцам тюремного заключения, заменённых на 3 недели гауптвахты. Но тираж на всякий случай сожгли. «Этот негодный Каракозов испортил нам всю жизнь, - писал Суворин. - До этого жилось лучше, покойнее, верилось в будущее». Книга всё-таки была издана в России, но в следующем веке – в 1907 году. Суворин от неё окончательно не отрёкся.

Произошедшая история – не частный случай одной малоизвестной книги.  Это были годы, когда многие умеренные либералы под воздействием радикалов-террористов меняли свои убеждения. Суворин в одном из писем той поры – 13 мая 1866 года – написал: «Я в последнее время совсем славянофилом стал и даже к конституции восчувствовал омерзение…». Перед нами пример того, как террористы невольно действовали в интересах реакционеров. Одни подстёгивали других, а людям умеренных взглядов почему-то приходилось выбирать между плохим и очень плохим. Террористы выглядели хуже, чем власть, и по этой причине такие люди как Суворин выбирали власть (которую в самодержавной России тогда, конечно же, никто не выбирал). Поэтому Суворин и позволял себе такие высказывания: «Во Франкфурте я видел два нумера "Колокола" - это дрянь беспримерная… Вообще эта газета производит впечатление грустное, и из того, что я слышал об эмиграции нашей, можно заключить, что, если бы была амнистия, большая часть ее вернулась бы домой и стала бы покойными гражданами».

Цензура осталась Сувориным довольна. Его газета превратилась в «умеренную и благонамеренную из петербургских газет».

Но всегда найдутся те, кто постарается стать ещё более умеренным и благонамеренным. А как обнаружить свою благонамеренность? Лучше всего – привычными доносами. И их на Суворина и его журнал писать продолжали – в том числе и на имя царя, к тому времени уже Николая II. Один из доносов был от царского лекаря Петра Бадмаева, называвшего Суворина «нигилистом и революционером».

Часть бывших сотрудников Суворина с 1898 года издавала либеральную газету «Россия», чей звёздный час пришёлся на 1902 год, когда её закрыли. Как написал Суворин в дневнике 14 января 1902 года: «Сегодня переполох в редакции "России". Говорят, что Амфитеатров сослан в Иркутск, Сазонов выслан из Петербурга. Всё дело в фельетоне Амфитеатрова "Господа Обмановы". Вчера утром мне принесли газеты в 9 ч. Я ещё не ложился. Взглянув в фельетон Амфитеатрова, я увидел "Алексей Алексеевич" и бросил газету, подумав, что под именем "Господа Обмановы" Амфитеатров изображает нашу семью. Я встал в 8 час. вечера и мне наговорили ужасы. - "Господа Обмановы" - "это Романовы, Алексей Алексеевич - Александр Александрович, Николай Александрович, или Ника Милуша - Николай II" и т. д. другие имена, но те же инициалы Марии Феод., Алекс. II, Николая II…»

Фельетон у Александра Амфитеатрова действительно получился неординарный. Начало такое: «Когда Алексей Алексеевич Обманов, честь честью отпетый и помянутый, успокоился в фамильной часовенке при родовой своей церкви в селе Большие Головотяпы, Обмановка тож, впечатления и толки в уезде были пестры и бесконечны. Обесхозяилось самое крупное имение в губернии, остался без предводителя дворянства огромный уезд...»

Суворин заинтересовался, что же там произошло? Не был ли пьян автор, когда сочинял? Жена Амфитеатрова уверяла, что муж пьян не был. По её словам, «он вечером приехал из Пскова, где написал фельетон, отправил его в редакцию и сказал: - «Вероятно, не напечатают. Это будет третий фельетон, который отвергается. По крайней мере, не скажут, что я ничего не делаю". Утром он увидел фельетон напечатанным и сказал: - "Не догадались". И был все время весел и доволен».

Кому надо, тот догадался и пришёл с обыском. Из дома в январе фельетониста увезли в осеннем пальто, «так как шуба была заложена».

У фельетона, написанного якобы в Пскове Александром Амфитеатровым, очень выразительная концовка: «Так бес и ангел боролись за направление чувств и мыслей нового собственника села Большие Головотяпы, Обмановки тож, и так как брал верх то один, то другой, полного же преферанса над соперником ни один не мог возыметь, то физиономия Ники несколько напоминала ту карикатурную рожицу, на которую справа взглянуть - она смеется, слева - плачет…».

На следующий день после ареста к Суворину пришла жена Амфитеатрова и попросила взаймы 200 рублей. Он дал, попутно выяснив, что ни в какой Псков Амфитеатров не уезжал («Он просто сидел дома, чтоб отстать от собутыльников, и работал, сказавшись уехавшим. Он поэтому и корректуры своей статьи не видел, так как редакция думала, что он в Пскове»).

Оценив произошедшее. Суворин сделал вывод: «"Россию", конечно, не запретят, а только отнимут редакторство у Сазонова (главного редактора «России» - Авт.). Но «Россию» всё же запретили. Год начинался многообещающе.

Что же касается приезда Суворина, то он, в отличие от Амфитеатрова, до Пскова доехал и даже получил здесь свою долю аплодисментов («Театр был полон, меня вызывали»).

Суворина, прежде всего, интересовала в Пскове старина. «Я рад, что приехал в Псков, где я никогда не был, - писал Суворин в 1904 году. - Сегодня мне 70 лет, и я в первый раз в этой древней республике, отстоящей всего на 5 часов от Петербурга. Живописное положение. Красивый собор. Музей в Погашенных палатах (видимо – Поганкиных палатах. – Авт.). Музей Плюшкина, где множество всяких вещей, и хороших и плохих. Особенно много монет. 83 ящика. Есть монета Приама. Он говорит, что она единственная. «У отца просили сфотографировать. Но он не дал, потому что пойдут подделки», - говорил его сын, молодой человек, кончивший курс универс. и торгующий с отцом - у них лавка красного товара. Другой сын - доктор. Сам старик получил маленькое образование. И он, и сын напирали на вещи, которые рассматривали и ценили великие князья. «Сам господь» - скульпт. изображение скопческое. Гривны, рубли. В гривне 118 сереб. копеек. Муч. Христофор с ослиной головой, с собачьей, с лошадиной. Устал я ужасно…»

Если почитать дневник Суворина, то становится понятно: настоящего реакционера из него так и не вышло. Достаточно одного примера, а таких примеров – множество: «Сегодня С. С. Татищев приходил ко мне от Плеве. Государь согласился принять депутацию журналистов на условиях: чтоб не было евреев и чтоб был Суворин. «Государь полюбил Вас, - говорил Татищев. - Он читает Вас. Вы тронули его сердце. Императрицы тоже читают, и Плеве вторит государю. Дело идет о том, чтобы наградить Вас. Хотят Вам дать «Владимира» на шею». Я вскочил как ужаленный. «Как, мне орден? Да это, значит, убить меня, закрыть мне рот навсегда. Я откажусь от ордена, если мне его дадут. Ничего другого мне не остаётся...». Из этих слов можно подумать, что Суворин просто боится реакции либеральной публики, а сам будто бы орден взять не прочь. Но нет, дело не только в реакции либералов. Говоря о той российской власти, которую он знал очень хорошо (и его в верхах тоже знали), Суворин выражался вполне внятно: «Она не стоит того, чтоб её поддерживать».

 «…И что с нас ещё спросится», -
 Повторял без конца.
 Побеждала бессонница.

 Простоты мудреца
 Стало больше, чем нужно.
 Проще нет ни черта.
 В переполненной луже
 Утопала мечта.
 Так давно утопала,
 Что понятно уже –
 Почему же так мало
 За душой, на душе,
 Почему же так скоро
 Остановлен полёт,
 Почему же наш город
 Стал такой же, как лёд.

 Безнадёжная странница
 Растянулась на льду.
 Что же, с нас ещё станется
 В наступившем году.