Самое ценное здесь – лишнее, а любая мера – высшая

О Георгии Иванове обычно пишут, что он один из крупнейших поэтов русской эмиграции первой волны. Здесь спорить нечего: родился под Ковно, умер во Франции. В Пскове вроде бы не жил. Но его поездка из Петрограда в Псковскую губернию, в Новоржев, получилась запоминающейся.

Георгий Иванов – не только большой поэт, но и неординарный мемуарист. Но это как раз тот случай, когда к воспоминаниям надо относиться с предельной осторожностью. Его часто упрекали в том, что он был склонен к фантазиям. И чем ярче тот или иной эпизод в его мемуарах, эссе или очерках, связанных с Гумилёвым, Блоком, Адамовичем, К.Р., Мандельштамом, тем больше оснований перепроверять эту информацию. Многое проверить невозможно. Если Георгий Иванов пишет, что «в "Привале " за  одним и тем же "артистическим"  столом сидели Колчак, Савинков и Троцкий» (дело было незадолго до Октябрьской революции), то кто теперь это опровергнет или подтвердит?

И всё же поездка в Новоржев действительно была. Не всем же петроградским поэтам отправляться в Порховский уезд? Отчасти воспоминания Иванова похожи на воспоминания Ходасевича (о его поездке в Холомки я писал 8 августа). Тоже командировка, тоже желание наконец-то сытно поесть и столь же абсурдные встречи с чекистами… Но по-своему абсурдные.

Георгий Иванов отправился в Новоржев в конце 1920 года потому, что там с 1919 года учительствовал его друг - поэт и литературный критик Георгий Адамович. Адамович преподавал там литературу и историю, а мать Адамовича – французский язык.

Однако просто так выехать из Петрограда было нельзя. Георгию Иванову пришлось добывать командировку, пользуясь тем, что Новоржев близко расположен к пушкинским местам. Предлог был выбран благородный. «В Н. Псковской губернии, куда я направлялся, - вспоминал уже находясь в эмиграции Георгий Иванов в очерке «Чекист-пушкинист», - были свезены уцелевшие архивы и библиотеки из разгромленных усадеб, и надо было посмотреть их и разобрать. Мало ли что могло валяться там без призору в подвалах уездного Наркомпроса: ведь кругом были знаменитые «Пушкинские места». «Моя командировка, - объяснял Иванов, - не была совершенно дутой. Конечно, главным образом я ехал отдохнуть и подкормиться…»

Вечерний Новоржев предстал перед Георгием Ивановым таким: «Розвальни, устланные соломой, мягко переваливаясь из сугроба в сугроб, заскрипели, наконец, по главной улице города - разумеется, «проспекту Карла Маркса». Огни светились кое-где за мутными стеклами мещанских домишек, снег таял, мужик нёс ведро, девчонка с криком бежала за курицей...» Думаю, что здесь себе Георгий Иванов фантазий себе не позволил.

Первые дни в Новоржеве Георгий Иванов «наслаждался жизнью», а именно «удивительно сытно завтракал, удивительно вкусно обедал, так же ужинал, валялся на диване в снятой …у какой-то вдовы-чиновницы комнате … или лениво прогуливался по проспекту Карла Маркса, от кладбища, с которого этот проспект начинался, до болота, которое его замыкало». А потом всё-таки решил, оправдывая командировку от Пушкинского Дома, порыться в архивах, но столкнулся с «неожиданными вещами». В уездном отделе Наркомпроса Георгию Иванову порекомендовали посетить товарища Глушкова, работающего в продовольственном отделе. Георгий Иванов посетил, и был сильно озадачен увиденным. Он шёл в отдел к мелкому советскому чиновнику, а попал в роскошный музей: «Это был музей, настоящий музей тридцатых годов. Всё, до мелочей, было выдержано в строгом и чистом стиле - от полированных спинок «Александровских диванов» до коллекции чубуков на характерной стойке. Вдоль стен очень просторной комнаты стояли шкафы красного дерева. Беглого взгляда на корешки находившихся в них книг было достаточно, чтобы убедиться, что передо мной богатейшая, тщательно подобранная библиотека пушкинской эпохи…»

Встреча с товарищем Глушковым Георгием Ивановым описана подробно. «Да-с, каждую минуту, свободную от революционной работы, я посвящаю вот этому, - объяснил петроградскому гостю совслужащий. - Каждую минуту... хотя немного у меня этих минут. И вот за три года... результат, может быть, и скромный, хотя...» - Поразительный результат, - искренне похвалил я. Лицо Глушкова просияло. – «Рад, что оценили, рад, что оценили, - забормотал он. - Понимающего человека редко видишь, разве есть в нашей глуши понимающие люди? Я даже и пускать сюда не люблю - только ковры топчут, книги треплют... Учителишки какие-нибудь, экскурсанты... С ихним ли носом... Рад, очень рад, товарищ. Вот, взгляните...» Он разворачивал папки, доставал редкую книгу, снимал со стены рисунок, совал мне в руку увеличительное стекло: - «На росчерк обратите внимание, на росчерк». И далее в том же духе…

По словам Георгия Иванова, была ещё и вторая встреча, даже более неформальная, когда товарищ Глушков встретил его с вином при свете двух высоких бронзовых канделябров. Одет он был в «широкий восточный халат - настоящий «архалук» пушкинских времён».

Всего описывать не буду, но мне кажется, что здесь Георгий Иванов, наконец, подключил фантазию.

«Командировка» подходила к концу. Обильная и жирная пища перестала Георгия Иванова развлекать. «Скука же была адская. К тому же электричество в этом благословенном уголке подавали только три раза в неделю - остальные четыре вечера приходилось сидеть при крошечной лампадке-коптилке, при которой ни читать, ни работать не было никакой возможности…». Так что петроградский гость собрался домой. Мужик, отвозивший Иванова на станцию, показал кнутом в сторону, пояснив: «Вот оно, гиблое место». – «Почему гиблое?» - «Глушков овраг. Нешто не слыхали?... Сколько тут народу лежит - с пол-оврага, не меньше. Все Глушкова работа. Два года председателем Чека был, два года людей глушил. Теперь продовольственный комиссар. Ну да, всё одно - лизнула раз крови тигра, всю жизнь будет кровь пить. Хоть и продовольственный - ни одного расстрела не пропускает».

Ещё одна «чекистская» история у Георгия Иванова связана с Дзержинским, Мандельштамом и Блюмкиным (дело происходило – если происходило, ещё до убийства графа Мирбаха). Тихий Осип Мандельштам заметил буйного комиссара Блюмкина тогда, когда тот сидел за столом в ресторане и перебирал расстрельные ордера, подписанные Дзержинским. « Сидоров? – будто бы говорил Блюмкин. - А, помню. В расход. Петров?  Какой такой  Петров? Ну, всё равно, в расход». Дальнейшее Георгий Иванов описывает так: «И  Мандельштам, который  перед  машинкой  дантиста  дрожит,  как  перед гильотиной, вдруг вскакивает, подбегает к Блюмкину, выхватывает ордера, рвёт их на куски. Потом, пока ещё ни Блюмкин, никто не успел опомниться - опрометью выбегает из комнаты, катится по лестнице  и  дальше, дальше, без шапки, без пальто, по ночным московским улицам, по снегу, по рельсам, с одной лишь мыслью: погиб, погиб, погиб…» Это красивая история. Можно сказать - легенда, а особенно её окончание, которое я здесь не привожу.

Что может сделать против этой власти беззащитный поэт, чтобы хотя бы ненадолго остановить «машину смерти»? Но разве эту машину таким образом можно остановить? Разве что в писательских фантазиях. А наяву всё будет иначе… Мандельштам ещё немного поживёт, а Николая Гумилёва арестуют в комнате, в которой до этого жил Георгий Иванов. Думаю, что к мемуарным рассказам Георгия Иванова надо относиться точно так же, как к рассказам Сергея Довлатова. Там тоже могут действовать люди с реальными фамилиями и именами. Но это совсем не значит, что именно так всё и происходило.

Три года Иванов после Октябрьской революции безвылазно прожил в Петрограде, объясняя это тем, что «застигнутый наводнением, добравшись до клочка твердой почвы, отсиживатся на нем, ожидая, когда упадет вода». Похожим образом вели себя тогда многие («в первые годы большевизма так, по разным углам, отсиживалась вся Россия»).

Потом Георгий Иванов совершил свой первый выезд – в Новоржев, и понял, что в следующий раз надо уезжать дальше, хотя бы в Париж.

«Нет в России даже дорогих могил, // Может быть, и были - только я забыл. // Нету Петербурга, Киева, Москвы. - // Может быть, и были, да забыл, увы. // Ни границ не знаю, ни морей, ни рек, // Знаю - там остался русский человек». Так писал Георгий Иванов.

Знание того, что «там остался русский человек» не равносильно знанию «русского человека». Что ему надо? Кто ему милей – вор или кровопийца? В конце концов, товарищ Глушков, который уверял, что ведёт свой род от Александра Сергеевича Пушкина, тоже русский человек, но два года «людей глушил» - тоже русских людей. Вкус к изящному искусству ему запах крови не отбил. «Русский он по сердцу, русский по уму, // Если я с ним встречусь, я его пойму. // Сразу, с полуслова... // И тогда начну // Различать в тумане и его страну».

Без лишних слов – тускло.
Без лишних слов – невкусно.
Самое ценное здесь – лишнее,
А любая мера – высшая.
Всё это приводит к волнению,
Но, тем не менее,
Слова находятся быстро.
Они точнее, чем выстрел.
Они поражают сходу,
Но улучшают породу.
Лишние слова лезут в душу,
Западают и верно служат.
Оказывается, быть лишним –
Значит, стать чуть выше,
А не вписаться в схему –
Значит, найти свою тему.

Чем впереди гора выше,
Тем сложнее обойтись без излишеств,
Тем сложнее обойти гору,
Тем проще вторить общему хору.

Но лишнего почти не осталось.
Ничего лишнего – такая малость.
Всё обязательно, всё в обороте.
Всё лишнее – в свободном полёте.
Самое любимое часто бывает лишним.
Оно невидимо и плохо слышно.

Это важно знать всем любимым:
Быть лишним необходимо.