Стоимость жизни на бирже – ломаная копейка

В протоколах допроса Вильгельма Зоргенфрея вызывающе выглядят такие фразы, как «Лившиц и я высказывали свою солидарность с фашистским режимом» или «Мы полностью разделяли политику Гитлера и Муссолини». Это не похоже даже на самооговор. Скорее, протокол допроса был сфабрикован, и слова про Гитлера и Муссолини следователь вписал самостоятельно. Во всяком случае, когда дело дошло до суда (он проходил ночью и длился 15 минут), поэт и переводчик Вильгельм Зоргенфрей «признал лишь то, что иногда среди знакомых допускал антисоветские разговоры, а принадлежность к антисоветской организации отрицал и о её существовании показаний не дал».

Вильгельм Зоргенфрей жил в Пскове в двухэтажном доме, который находился примерно там, где сейчас находится автобусная остановка «Дом Советов» со стороны Детского парка. Там была «Старая аптека» его дяди Густава Зоргенфрея, воспитывавшего племянника после смерти отца. Все девять лет Вильгельм Зоргенфрей проучился в Псковской мужской гимназии, закончив её в 1900 году. В 1899 году «Псковский городской листок» написал: «На масляной неделе проходили школьные вечера, и 24 февраля гимназисты представили сцены из «Бориса Годунова», причём Пушкина недурно изобразил Зоргенфрей».

Я помню, что впервые прочитал стихи Зоргенфрея в Дедовичах, когда работал там учителем. Купил в дедовичском книжном магазине большую книгу «Серебряный век», куда в раздел «символисты» вошли три его стихотворения: «Александру Блоку», «Над Невой» и, конечно, «Земля» («Отроги гор — тугие позвонки — // Встают грядой, застывшей в давней дрожи. // И зыблются покатые пески // Изломами растрескавшейся кожи…»).

В 1916 году Зоргенфрей попросил Александра Блока посвятить ему какое-нибудь стихотворение. Блок выбрал «Шаги командора»: «Тяжкий, плотный занавес у входа, //  За ночным окном — туман. //  Что теперь твоя постылая свобода, //  Страх познавший Дон-Жуан?..» К тому времени Зоргенфрей свои стихи Блоку уже посвятил: «Помнит месяц наплывающий // Всё, что было и прошло, // Но в душе, покорно тающей, // Пусто, звонко и светло…»

После смерти Блока Зоргенфрей опубликовал свои воспоминания о нём, и родные Блока (мама, тётя) говорили Зоргенфрею, что это было лучшее, что о Блоке написано. Зоргенфрей считался одним из ближайших друзей Блока (оба немцы с псковскими корнями, оба символисты).

Переводчик Мария Бекетова (тётя Блока) написала в письме Зоргенфрею: «…Я только что прочла Ваши воспоминания… Я нахожу, что это лучшее, что написано о Блоке. Есть воспоминания более блестящие по яркости, по силе таланта, но столь трогательно благоговейных, как Ваши, нет и не будет… Для того, чтобы так написать, надо любить А. А. так бескорыстно, без задних мыслей, без тени зависти, как любили его Вы…»

Зоргенфрей и сам был переводчиком — с немецкого. Переводил Стефана Цвейга, Томаса Манна, Генриха Гейне, Генриха фон Клейста, Ганса Фалладу… Свои стихи публиковал нечасто, иногда — в начале литературной карьеры — в псковских газетах. Это было уже после того, как он переехал в Петербург, где закончил Технологический институт.

Неожиданно, после того, как в путинской России снова вошёл в моду Иван Грозный  и царю установили памятник, Зоргенфрея стали цитировать чаще, чем когда-либо. И всё благодаря его стихотворению об Иване Васильевиче: «Казань и Астрахань и прочих царств немало, // могучий, покорил ты силою меча. // Поистине, тебе не мудрость пособляла - // ты был позорищем господнего бича, // был василиском - так молва тебя прозвала, // затем, что мир не знал такого палача».

У Зоргенфрея долгое время была репутация поэта-сатирика. Но после революции, когда он всё-таки, спустя год после смерти Блока, решил издать свои произведения отдельной книгой, сборник получился на редкость серьёзный. В него Зоргенфрей включил всего 30 стихотворений, дав повод рецензентам для иронии. Валерий Брюсов написал, что стихи Зоргенфрея «довольно бесцветны» и «от 18 лет работы можно было бы ожидать гораздо большего».

Вряд ли Зоргенфрей питал большую любовь к советской власти. Но политикой он не занимался, в партиях и фракциях не состоял. Работал инженером, делал переводы… Стихи писал и публиковал всё реже. Но в какой-то момент оказался в поле зрения чекистов, готовивших громкое дело писателей.

Список чекисты подготовили обширный. Следственное дело в 1937 году «шили» в Ленинграде. Это было дело N35610. Мандельштам, Заболоцкий, Берзин, Корнилов, Беспамятнов, Майзель, Л. Гумилев, Горелов, Лихачёв, Юркун, Тагер, Куклин, Губер, Стенич, Дагаев, Никитин, Ахматова, Федин, Лифшиц, Олеша, Козаков, Н. Чуковский, Спасский, Жирмунский, Оксман, Эйхенбаум, Маргулис, Тихонов, Степанов, Франковский, Выгодский, Крайский, Пастернак, Дмитроченко, Мамин Кибальчич, Л. Эренбург, И. Эренбург, Мальро, Жан-Симон, Кузьмин, Вагинов… Арестовали не всех. Кто-то умер до ареста (Кузьмин, Вагинов), кто-то был за рубежом (Эренбург, Мальро), кого-то решили придержать «про запас» (Пастернак, Ахматова…) … Кто-то был потом арестован, но, отсидев, вышел (Заболоцкий, Лихачёв). Кто-то умер в заключении (Мандельштам, Корнилов…). Некоторых расстреляли, как Дагаева, Лифшица, Юркуна, Стенича, Зоргенфрея...

Зоргенфрей, усилиями следователей, попал в «антисоветскую группу» к футуристу Бенедикту Лифшицу.

Формальный старт уголовному делу был дан в печати после рецензии 1934 года Алексея Селивановского на книгу Бенедикта Лившица «Полутораглазый стрелец» (Лифшиц опубликовал мемуары об истории русского футуризма). Селивановский, имевший к тому времени репутацию рецензента-киллера, не пожалевшего двух будущих нобелевских лауреатов – Шолохова и Пастернака, доверие партийных и правоохранительных органов оправдал, написав в «Литературной газете»: «В своем предисловии автор заявляет, что "расовая теория" "несостоятельна", что её эстетика - "ошибочная". Но сказать так, значит, ничего не сказать. И Лившиц не только умалчивает о том, что его концепция была фашистской в зародыше. Он нигде не подвергает ее критике. Наоборот, если откинуть страничку предисловия, вся книга есть восторженный панегирик именно "расовому" прошлому футуризма,- попытка любовно воспроизвести это прошлое…».

Дальше всё было просто: к одному «фашисту» надо было добавить компанию ему подобных, чтобы на бумаге возникла «антисоветская группа».

К тому времени, когда начались аресты, Селивановский был уже не нужен, и его тоже арестовали, обвинив в участии в контрреволюционной террористической организации.

Поэтов Валентина Стенича, Вильгельма Зоргенфрея, Бенедикта Лифшица, Сергея Дагаева и прозаика Юрия Юркуна расстреляют 21 сентября 1938 года, а одного из главных разоблачителей «фашистов» Алексея Селивановского ещё раньше – 21 апреля 1938 года. 

Протоколы допросов выглядят очень неправдоподобно, даже если их сравнивать с протоколами допросов других писателей (о Хармсе, Введенском, Андроникове я писал здесь 28 сентября).

Валентин Стенич 25 ноября 1937 года подписал такой протокол:  «Лично я при встречах с Н. Чуковским (сыном Корнея Чуковского – Авт.) и Б. Лившицем в 1935-1936 годах рассказывал им о намерении Олеши убить Сталина, одновременно указывая, что только насильственное устранение Сталина от руководства страной изменит создавшуюся политическую обстановку, в результате чего к власти придут люди, которые создадут условия для подлинного расцвета талантов, литературы и искусства. Н. Чуковский и Б. Лившиц полностью соглашались со мной…». Юрия Олешу, якобы намеревавшегося убить Сталина, не тронули. В отличие от Зоргенфрея, 23 мая 1938 года подписавшего протокол, где говорилось: «По всем вопросам хозяйственно-политическим и литературным вопросам жизни нашей страны мы с Лившицем находили антисоветский язык…».

Заговорщики, по версии следователей, решили «отодвинуть на задний план творчество Маяковского». Лифшиц якобы признался, что замалчивал имя Маяковского «в журналах, в публичных выступлениях», а книги Маяковского писатели его "группы" «предали забвению».

«Год из года я печатал в "Звезде" стихи, которые ставили под сомнение достижения партии и правительства, - говорилось в протоколе допроса Сергея Дагаева, - и в которых открыто пропагандировались контрреволюционные троцкистские взгляды».

Но некоторые ответы, зафиксированные в протоколах допросов, вполне правдоподобны и, скорее всего, передают действительные мысли арестованных.

«Я затрудняюсь каким-либо термином определить свои политические убеждения, так как строго выработанной четкой политической платформы у меня нет, - написано в протоколе допроса Зоргенфрея. - Октябрьский переворот 1917 года я принял враждебно... Я протестовал против основного в советском строе - против диктатуры пролетариата, ликвидации частной собственности на средства производства...  Решающим стимулом в активизации моей борьбы против советской власти явилась коллективизация». Если исключить такие слова как «я протестовал», «активизация моей борьбы», то можно допустить, что Зоргенфрею действительно не нравились советские порядки. Однако никаких реальных следов диверсионно-террористической деятельности подсудимых в уголовном деле нет. Никаких антисоветских текстов они тоже не писали и тем более не публиковали. А то, что публиковалось – проходило советскую цензуру.

Чем же занимались «подпольщики»? По версии следствия – «вели подрывные беседы» "в писательской столовой на Невском, 106", в ресторане и «на общих собраниях» в Доме писателя…». «При удобном случае я нащупывал политические настроения переводчиков-литераторов», - говорится в протоколе допроса Зоргенфрея.

23 мая 1938 года Зоргенфрей (его допрашивал следователь Гантман) якобы утверждал, что «свержение советской власти возможно только при условии смертельной борьбы с ЦК ВКП(б), и решающее значение в этом плане имеет физическое уничтожение Сталина» .

Признания Бенедикта Лифшица выбил 11 января 1938 года  начальник 4-го секретно-политического отдела УГБ УНКВД ЛО капитан госбезопасности Георгий Карпов, о котором я писал здесь 18 августа. Карпова в 1938 году, после успешных разоблачений «писателей-террористов», назначат  начальником Псковского райотдела НКВД Ленинградской области. Позднее он станет председателем Совета по делам Русской Православной Церкви, расставляя своих агентов на руководящие посты в РПЦ.

«Жизнь пуста, безумна и бездонна! //  Выходи на битву, старый рок!..», - как написал Блок в стихотворении, опубликованном с посвящением Зоргенфрею.

За окном кипятится вулкан, как кальян-носогрейка.
Чтобы жизнь изменилась – надо закрыть глаза и заткнуть уши.
Cтоимость жизни на бирже – ломаная копейка.
Нет ничего проще и ничего лучше.
Но даже при этом можно ещё сэкономить на чём-то:
На словах, на музыке, на вулкане.
В центре Земли находится точка отсчёта,
А многие люди находятся на самой грани.
Они готовы взорваться, их изнутри распирает.
Извержения происходят снова и снова.
На словах, на музыке, на вулкане сидят пираты.
Комментарий удалён. Автор пойман на слове.