Автобус Судьбы

«Стоит свернуть с оживленной федеральной трассы Петербург – Псков – Киев на Порхов, и тотчас попадаешь в иной мир… В тишине перед тобой расстилается уходящая вниз чернильно-темная, без единого огонька, равнина».

Как всякую хорошую современную литературу, читать «Фердинанда, или Нового Радищева» если не вовсе невозможно, то по крайней мере очень трудно. Более всего он похож на двухтомный роман Максима Кантора «Учебник рисования». Казалось бы, что общего между толстенным романищем профессионального (и очень хорошего) художника и тоненькой, как теперь принято говорить, стебовой книжкой профессионального (и очень хорошего) историка? Что общего между остросюжетным, сентиментальным повествованием, которое тут же поспешили объявить современной «Войной и миром», и сатирической фантасмагорией, из того же разряда, что и «Остров пингвинов» Анатоля Франса или «История города Глупова» Салтыкова-Щедрина?

Фото: paragliding.spb.ru.

А вот поди ж ты… Первое, что вспоминаешь из современной словесности, когда читаешь смешного «Фердинанда…» Я. М. Сенькина, – это мрачнейший «Учебник рисования». Причем не в пользу «Учебника…». «Фердинанд, или Новый Радищев» значительно короче, то есть все то, что Максим Кантор развернул на два тяжеленных тома, Сенькин сжал в короткую, энергичную, смешную прозу. Перед читателем – итог великого десятилетия. Итог девяностых. Вульгарно-марксистски говоря, пореволюционное похмелье интеллигенции.

Вопрос, который задает себе российская интеллигенция чуть ли не после каждого исторического перелома, – да что же это? По какой такой причине кажинный раз на эфтом самом месте? По какой такой причине здесь ничего не меняется и «во глубине России всегда вековая тишина»? «Стоит свернуть с оживленной федеральной трассы Петербург – Псков – Киев на Порхов, и тотчас попадаешь в иной мир… В тишине перед тобой расстилается уходящая вниз чернильно-темная, без единого огонька, равнина».

Сенькин и Радищев

Кажется, Паскаль рассуждал о том, что смех хорош только тогда, когда обращен на сильных мира сего. Смеяться над слабыми, убогими, безвластными – грешно, да и не смешно. ХХ век, век «восстания масс», победоносных народных движений, внес некоторые коррективы в этот паскалевский афоризм. Слабость и сила так часто менялись местами, что смеяться стало можно над всеми: и над сильными, и над слабыми.

Казалось бы, это не очень свойственно народолюбивой русской литературе. Правда, бывали исключения – зато какие! Один Салтыков-Щедрин чего стоит! Да нет, с народолюбивостью русской литературы тоже не все так просто. Не кто-нибудь, а поэт-демократ Некрасов сформулировал с брезгливой точностью: «Люди холопского звания – сущие псы иногда, чем тяжелей наказание, тем им милей господа». Сенькин встраивает свою книжку в народолюбивую традицию русской литературы, раз называет свое повествование «Фердинанд, или Новый Радищев». Это не то чтобы неправильно. Нет, оно – в той же плоскости, в той же (скажем по-научному) парадигме, но полюс у него другой. Это – не «Новый Радищев», но «анти-Радищев». У Сенькина другой импульс. Иная эмоция.

Радищев писал о том, что «было бы, если бы рабы, яряся в отчаянии своем, разбили бы оковы, вольности их препятствующие, о головы наши, головы бесчеловечных владельцев своих, что бы тем потеряло человечество? Скоро бы из среды его выдвинулись бы великие мужи для заступления избитого племени. Не мечта сие, взор мой проницает через завесу времени, я зрю сквозь целое столетие». Сенькин же в этом столетии очутился. «Современные герои здешних мест живут в своих покосившихся, подпертых чем ни попадя домах с протекающими крышами и разбитыми в драках окнами, как птицы небесные: ни часов, ни календарей, ни радио, ни телевизоров у них нет, да и зачем? Нужно знать только, когда наступит четверг и приедет автолавка, и тогда, задолго до известного часа, сидят они на корточках у колодца, а потом жадно посматривают на толпящуюся у голубой машины очередь из старушек и дачников…»

Радищев «оглянулся окрест себя, и душа его страданиями ближнего уязвлена стала». А Сенькин оглянулся окрест себя и – расхохотался. Никакого сочувствия к «страданиям ближних». Пить ближним надо меньше. Это – одно из основополагающих невысказанных, но подразумеваемых заключений профессора Сенькина, ежегодно путешествующего на своем «Москвиче» по Псковской земле от Лудоней до Большого Кивалова и обратно. Цитирую: «Второй раз Дрязжинка попала в местную газету по причине странного несчастного случая, происшедшего здесь как-то летом 1998 года. Вот текст статьи из газеты „Власть труда“ под названием „Навестил маму“: „16 июня с. г. в 20 ч. водитель ГАЗ-52 ПСК В.А. Волков, находясь в состоянии опьянения, приехал в деревню Дрязжинка к матери, которая в это время сидела во дворе на куче дров, и стал разворачиваться. При выполнении маневра В.А. Волков наехал на мать, которая в результате этого получила многочисленные повреждения“…»

Если бы для этой книги надо было подобрать эпиграф, то лучше, чем строчка из песни одного современного барда, не подыскать: «Напрасно, несчастный, страдающий брат, взываешь к сочувствию днесь: не жалко и брата, он сам виноват, впредь будет рождаться не здесь». Можно возмутиться такому недемократическому подходу, но, черт возьми, никто из историков не проанализировал замечательный в своей зловещей парадоксальности факт: единственная страна мира, где крепостное право введено всесословным, выборным учреждением – Россия. Земский собор 1649 года.

Булгаков и Сенькин

Нельзя сказать, что Сенькин только издевается. Нет, нет, поближе к концу путешествия становится слышна (как там у Гоголя в «Записках сумасшедшего») «струна в тумане». Ближе к концу появляется единственное сентиментальное место в тексте – описание семейной пары, старенькой учительницы и ее мужа-лесника, Васи-голубя. Не исключу, что ради этих псковских Филемона и Бавкиды вся книга и написана.

Расчет правилен и четок. Читатель все хихикает и хихикает, читаючи про девицу Феодору Фураеву (Фофудью), победительницу в осенних соревнованиях в номинации «Громко сказано, но не устами», или про В. П. Четверикова, «отставника, сталиниста, сутяги и нахала по кличке Дундук Неотвратимый», или про отважных кур из деревни Адорье, «нарезающих во все лопатки прямо перед машиной, демонстрируя быстроту, упрямство и отточенную технику бега», или… да там много есть над чем похихикать. Как вдруг «хихик» застревает у читателя в горле, поскольку среди всего этого гомерического, гротескового безобразия появляется нечто теплое, беззащитное, человеческое.

«Теперь Карузы стоят полупустые. На самом перекрестке виднеется заброшенный дом, в котором еще недавно жила старая учительница младших классов. Все местные жители, которые еще не спились, не сидят, не замерзли, не закупались, не удавились, не сошли с ума, не съехали в другие города и веси, ее хорошо помнят, как, наверное, помнит каждый, даже самый забубенный человек свою первую учительницу, первый класс, теплое сентябрьское утро, хрустящие новые учебники, обернутые в пергаментную бумагу, и кедровый запах крупного, расписанного псевдохохломой пенальца с остро наточенными карандашами и еще не обкусанными ручками-вставочками».

Здесь-то и вспоминается писатель, к которому Сенькин настолько близок, что не сразу это замечаешь, – Михаил Булгаков – автор не «Мастера и Маргариты» и «Белой гвардии», но «Записок юного врача» и «Собачьего сердца». Речь идет, понятное дело, не о силе таланта, да и кто его может измерить, талант, где найти такую mensuru zoili, но о его направленности, идейной и эмоциональной. С какой стати мне жалеть народ? За что я должен жалеть пьяниц и бездельников, обормотов и пофигистов? Если кого жалеть, если кого и уважать, так это интеллигентов, и не потому, что сам я интеллигент, но потому, что это они тянут обормотов, ленивцев и пьяниц из «тьмы египетской» к какому-никакому свету.

А вот и Фердинанд

С Булгаковым Сенькина роднит страсть к комической мистике. Всевозможные черти, лешие, ведьмы, домовые, которыми кишит дорога профессора Сенькина к киваловской даче, – прежде всего смешны. Сенькин (это его Булгаков научил) великолепно понимает: только юмор может спасти настоящую мистику для настоящей литературы. Причем смешное Сенькин умеет по-булгаковски превращать в странное, всегда готовое оборваться как в страх и трепет, так и в смех и гогот.

«Но главное остается неизменным: в каком бы виде ни пребывали все участники движения, их рано или поздно обгонит „Фердинанд“ – загадочный летучий голландец псковских дорог. Этот трофейный, времен Второй мировой войны, изрядно потрепанный зеленый автобус обычно движется со скоростью 50?60 км в час, но зато нигде и никогда не останавливается. Бывали случаи, когда я после разного рода остановок раз пять на бешеной скорости обгонял этот тихоходный и непреклонный Автобус Судьбы, но все равно последнее слово оставалось за его водителем… Порой мне казалось, что за рулем старенького автобуса вообще нет никого, иногда угадывалась голова вроде бы в высокой фуражке модели „кокошник генерала Российской армии“, а может, в слегка мерцающем нимбе. С годами я стал осознавать, что мы и „Фердинанд“ едем в одном направлении… по кругу и мне никогда, никогда его не обогнать, как не достичь горизонта».

Сенькин Я. М. Фердинанд, или Новый Радищев. – М.: Новое литературное обозрение, 2006. – 144 с.

Никита ЕЛИСЕЕВ.
«Эксперт Северо-Запад».
№ 5 (307) от 5 февраля 2007 года.